И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак на краю земли,
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали;
И новое, младое племя
Меж тем на солнце расцвело.
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло!
Ф.И. Тютчев
Предлагаемый очерк - не столько фрагмент воспоминаний, сколько попытка осмыслить себя в своем «малом» времени и соотнести его со временем «большим», то есть понять, чем мы, люди 1950-х годов рождения, отличаемся от других поколений, и что ждёт нас впереди.
Много написано и сказано о военном поколении или о так называемых «шестидесятниках», а вот о нас, условно говоря, «семидесятниках», - почти ничего. Между тем наше поколение, как и всякое другое, имеет свой неповторимый, уникальный облик. Я полностью отвергаю хемингуэевскую теорию «потерянных поколений». Она абсолютно не соответствует учению Церкви о Промысле Божием. У Бога нет ни мёртвых, ни потерянных, у Бога все живы и актуальны, и, следовательно, каждое поколение призвано выполнять свою уникальную задачу, иначе рассыпалась бы вся цепь жизни.
Уникальность исключает сравнение явлений по принципу: «выше - ниже, лучше - хуже». Только при таком подходе можно избежать кичливости («да, были люди в наше время») и презрения к другим («не то, что нынешнее племя»). Без осознания уникальности каждого из поколений невозможны ни любовь, ни диалог между ними. А без последних немыслимы творчество и созидание.
Чтобы лучше понять себя и своё время, естественно начать с детства-отрочества. Мои сверстники вошли в мир в пятидесятые годы, в период так называемой «оттепели».
Бабушка
В нашей семье, как и в большинстве тогдашних российских семей, о Боге не говорили. Н.С. Хрущёв обещал вскоре закрыть последний храм на территории СССР. Моя бабушка, Татьяна Александровна Власова, работала в ту пору в ЦК КПСС по линии кураторства всех педагогических вузов страны. Её сын и мой отец, Владислав Станиславович Шумский, был перспективным журналистом в ТАССе. Естественно, оба они были членами КПСС. Но в то же время я никогда не слышал, чтобы в нашем доме хулили Бога, веру и Церковь. Бабушка предпочитала вопросы такого рода просто обходить. Потом, много лет спустя, я узнал, что она тайком от всех в день великомученицы Анастасии Узорешительницы ходила в один из московских храмов и ставила свечку за упокой души своей матери и моей прабабушки Анастасии Спиридоновны Власовой, отличавшейся глубокой верой и благочестием. Родом она была из городка Буинска, что недалеко от Казани. Уже перед смертью бабуля Таня (так мы её называли дома) рассказала мне следующее.
Отец бабушки и мой прадедушка, Александр Фёдорович Власов, был личностью впечатляющей, роста невысокого, но при этом очень плотный, с крупными чертами лица, сочетал в себе большую физическую силу с неординарным умом и начитанностью. Однако при всех своих достоинствах прадедушка страдал типично русским недугом - периодически впадал в запои. Они длились до полугода. За это время из дома выносилось всё, что можно было обменять на спиртное. Смиренная Анастасия Спиридоновна (Настёнка, как звал ее прадед) вздыхала и говорила тихо: «Ну вот, мой Фёдырыч опять запил». Остановить Фёдырыча было невозможно, да никто и не решался на столь опасное дело. При всей своей доброте прадедушка мог, как говорят в народе, «отоварить без заменителя». Правда, Настёнку он никогда и пальцем не тронул, так как она, по словам бабули Тани, при всей своей смиренности и тихости, обладала какой-то пугающей внутренней силой, и если уж кого иногда и боялся прадед, так только её. Когда колесо запоя, исчерпав свой ресурс, останавливалось и замирало, Александр Фёдорович шёл в храм Божий, каялся и потом мог по два-три года в рот не брать. Чем-то он напоминает мне лесковского Ивана Северьяновича Флягина. В состоянии «нормы» прадед обычно нанимался поваром на один из волжских пароходов и на несколько месяцев уходил в плавание.
После революции, в двадцатые годы, юная Таня Власова повязала красную косынку на голову и пошла организовывать буинский комсомол. Прадед мрачно и терпеливо взирал на происходящее. Но однажды, когда Таня вернулась особенно возбуждённая с очередного комсомольского собрания, он молча встал, тяжело вздохнул и поманил её пальцем в сарай. Войдя туда, Танюша Власова чуть в обморок не упала: на неё с длинного шеста смотрела выпученными, белесыми глазами баранья голова с огромными рогами. (Откуда прадед приволок эту голову, одному Богу известно, так как семья Власовых никогда достатком не отличалась, и баранов у них сроду не водилось.) Александр Фёдорович, сделав паузу, пока дочь не успокоится и не придёт в себя, показал пальцем на своё наглядное пособие и медленно с расстановкой произнёс: «Вот, Танька, ваш бог, запомни!» На этом урок по антикоммунизму завершился, и прадед больше никогда, к удивлению Тани Власовой, не пытался её в чём-то переубеждать.
Когда в Поволжье разразился невиданный голод, Александр Фёдорович принёс откуда-то домой двух умирающих детишек, братишку с сестрёнкой, лет пяти-шести, «из благородных». Анастасия Спиридоновна слова не сказала и поделила между всеми то, что вроде никак нельзя было поделить. Детей спасли, сами выжили.
Сколько людей потом уберегла от тюремных уз моя «неверующая» коммунистка бабуля Таня, нередко рискуя собственной головой!
Всё это мне стало известно потом. А тогда, в далёком, счастливом и сытом детстве, я узнавал о наступлении Христовой Пасхи по двум вещам: мама с бабулей пекли куличи, делали творожную пасху и красили яйца. А в само Светлое Христово Воскресение (кстати, Воскресение по-гречески - Анастасис, Анастасия) раздавался звонок в нашу шикарную квартиру, и мама каждый раз радостно восклицала: «Ну вот, бабушка пришла!» Открывалась дверь, и на пороге стояла нищая старушка. Она поздравляла всех с Праздником, а бабуля Таня давала ей куличи, яйца и деньги. Так повторялось много лет подряд. Откуда взялась эта старушка, я не знаю, а бабуля не рассказывала.
Я присутствовал при последних минутах жизни Татьяны Александровны в больнице. Буквально за несколько вздохов до ухода она произнесла слова, которые я буду помнить до конца своих дней: «Внук, не бойся смерти, она тихая, милая и розовая, как весенний сад».
Мамкин
В жизни я никогда ни в чём не нуждался. Мне неизвестно, что такое голод, холод, эпидемия, свист фугасной бомбы. Бабуля Таня, сама пережившая всё это, старалась, чтоб у её внуков ни в чём не было недостатка. Уже в феврале Татьяна Александровна приносила из цэковского буфета клубнику. Об остальном, сами понимаете, и говорить нечего. Эти спецпродукты назывались в народе «авоськой». Контраст с уровнем жизни большинства моих сверстников бросался в глаза. В нашем большом доме на Зубовском бульваре подавляющая часть жильцов ютилась в коммуналках («на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»). Отдельные квартиры, кроме нас, были ещё у двух-трех семей.
Я, конечно, тогда ещё плохо понимал, что другие дети зимой клубнику не едят и летом на спецдачу не ездят. Жил в нашем доме мальчик годом младше меня, по фамилии Мамкин. Имени его я не помню, поскольку все обращались к нему исключительно по фамилии: «Мамкин, давай пас», «Мамкин, пошли за мороженым», «Мамкин, полезли в старый дом» и т.п. Он был Мамкин в полном смысле этого слова, потому что отца в их семье не было. Мать Мамкина работала уборщицей со всеми вытекающими отсюда материальными последствиями. К тому же у Мамкина были ещё две или три малолетние сестрёнки. Едва ли в нашем дворе можно было отыскать более бедную семью. Нередко у Мамкина не хватало денег даже для покупки фруктового мороженого, которое стоило семь или девять копеек.
В конце лета и осенью самым желанным лакомством для детворы был, конечно, арбуз. Когда мы, те, у которых в карманах не переводились родительские деньги, покупали большой полосато-зелёный плод и начинали грязными руками делить его, Мамкин тихо стоял в сторонке и терпеливо ждал, пока кто-нибудь даст ему алый влажный кусочек. Непревзойдённым праздником для нас было, без сомнения, кино. До сих пор в ушах стоит крик кого-нибудь из наших: «Ребя! В «Стреле» «Фантомаса» показывают!» Все бежали по домам выклянчивать у родителей деньги на билеты, которые стоили недешево (если мне не изменяет память - от 25 до 50 копеек за билет в зависимости от места). Для Мамкина такие минуты становились настоящей трагедией, и если ему удавалось изредка собрать нужную сумму, то невозможно было представить себе более счастливого человека. Но чаще всего он довольствовался нашим авторитетным «художественным» пересказом типа: «Этот гад ему как дал, а наш гаду как врезал» и тому подобное. Мамкин завороженно слушал и только повторял: «Во, здорово!»
Самым из самых любимых был французский фильм «Три мушкетёра», который почему-то всегда показывали под Новый год. Естественно, после просмотра из выброшенных ёлок мы мастерили себе шпаги и делились на сторонников короля и кардинала. Мушкетёрами становились, понятное дело, старшие и сильные мальчишки, а слабые и младшие, разумеется, гвардейцами кардинала. Самый взрослый и здоровый парень Колька, по кличке Маршал, безапелляционно заявлял: «Мамкин! Будешь Рошфором». Мамкин вздыхал, но, что поделаешь, против силы не попрёшь. Дрались мы отчаянно, я до сих пор не понимаю, как у меня уцелели глаза. Мамкин-Рошфор был колоритен: тщедушный, маленького роста, с очень большой головой, на которую надета к тому же огромная цигейковая шапка с торчащими в разные стороны ушами, он походил на гигантского муравья-мирмика из мультфильма. Когда д'Артаньян (Маршал) бил со всей силы своей еловой шпагой по ушанке Рошфора, сердце замирало от ужаса.
Между прочим, этот Колька нас с Мамкиным однажды действительно чуть не убил. Как-то осенью мы играли в «войну». Колька был в тот раз гестаповцем, а мы с Мамкиным пленными партизанами, которые, разумеется, не выдавали местонахождения отряда и рации. «Кто еще с тобой работает, русиш швайн?» - орал Маршал и так врезал под дых, что вряд ли сильнее били в настоящем гестапо. Исчерпав все пыточные аргументы, Колька решил нас повесить, причем, как оказалось, не понарошке. Мы с Мамкиным настолько вошли в образ, что решили стоять до конца. Колька привязал веревки к крюкам, вбитым в стену домоуправления, сделал петли, надел их на наши шеи, а затем выбил доски из под ног. Мы натурально повисли, едва доставая кончиками пальцев до земли. Слава Богу, в этот самый момент моя мама по какой-то надобности шла в домоуправление, увидела страшную картину и вытащила нас буквально с того света.
Тогда весьма большой редкостью был телевизор. КВНы отживали свой век, а новые марки оказывались далеко не всем по карману. Мамкины, как можно догадаться, о телевизоре могли разве только мечтать. Однажды вечером, когда мы с родителями смотрели какой-то очень в то время популярный фильм, раздался звонок в дверь. Я открыл, на пороге стоял Мамкин в своей «фирменной» ушанке и, шмыгая носом, заикаясь, сказал: «Сань, можно кино поглядеть?» Я отказал ему, сославшись на то, что родители, мол, не разрешают, хотя даже и не пробовал их попросить за своего друга. Мамкин заплакал и ушёл. До сих пор я испытываю жгучий стыд за тот случай. Когда я потом читал и перечитывал рассказ Ф.М. Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке», где бедный мальчуган безнадёжно смотрит в окна барского дома, за которыми играют богатые дети, то всегда почему-то вспоминал этот грустный эпизод из своей жизни. Прости, Мамкин, и прощай!
Много лет спустя услышал я стихотворение, из которого в память запали строки, напоминающие Ф.И. Тютчева:
Те годы, как грустные дети,
Прощально столпились вдали.
Пожалуй, лучше не передать моё нынешнее ощущение той дивной поры.
Джон Ленин, Поль Макаренко и голубые левиса...
У детства-отрочества есть одно непреложное свойство - оно всегда завершается неожиданно и резко. В какой-то день просыпаешься утром и вдруг отчётливо понимаешь, что всё кончилось, словно кто-то неведомый приходил ночью и подменил тебя самого. Выходишь в свой любимый двор и видишь, что всё вроде бы «как всегда... то же небо опять голубое...», тот же старый дом с чёрными глазницами пустых окон, те же скелеты новогодних ёлок с обрывками серебряного дождя, но уже, как говорят в народе, «Федот, да не тот». Я хорошо помню свою тогдашнюю растерянность, потому что уже, как писал поэт, «к старому возврата больше нет», а о том, что «день грядущий» тебе готовит, ещё не имеешь ни малейшего представления. Так начинается пора, идущая вслед за детством-отрочеством. Она называется юностью.
Наше счастье в том, что пора эта пришла к нам в своё, природой определённое, время, в отличие от детей и подростков военного лихолетья, которые вынуждены были, гася зажигалки, взрослеть не по дням, а по часам. Хотя, конечно, вынужденно ускоренное развитие дало тому поколению и свои неоспоримые преимущества, развило в нем какую-то особую энергетику, столь необходимую для восстановления послевоенной жизни. Иногда это поколение упрекают в том, что оно свою незаурядную целеустремлённость связало почти исключительно с земным устроением. Но по-другому и быть не могло. Разорённая войной жизнь требовала дополнительных усилий и затрат, которые в стабильное и обустроенное время можно было бы использовать для налаживания своего душевного и духовного бытия. Кроме того, то поколение стремилось просто-напросто наверстать недоигранное, недоеденное, недолюбленное. Отсюда, видимо, такой потрясающий витализм у бывших детей и подростков военных лет. Помню, как покойный отец в период моей юности регулярно повторял: «Вы Саша, все какие-то дряблые, ослабленные, вам бы всё валяться, глядеть в потолок и балдеть под свое тум-тум-бам». Последними звуками отец пытался изобразить музыку, которую мы тогда слушали. Вот о ней-то я и хочу сказать подробнее.
Давно известно, что музыка играет особую роль в душевном формировании человека. Наши отцы и матери росли под руслановские «Валенки», бернесовскую «Тёмную ночь», утёсовского «Последнего матроса», шульженковский «Синенький скромный платочек». Для нас, чьё личностное формирование началось в конце шестидесятых - начале семидесятых годов, почти весь музыкальный горизонт исчерпывался словом The Beatles. И дело тут было не в наших плохих качествах. Просто наступила другая эпоха, и она диктовала свои условия восприятия жизни. Когда отец или бабушка пытались заставить меня слушать песни и мелодии их юности и молодости, то достигали результата, прямо противоположного желаемому, что, естественно, их раздражало. Я не хочу сказать, что мы вообще не слушали другой музыки, кроме The Beatles, но их удельный вес в наших пристрастиях безусловно доминировал. Эта английская группа, бесспорно, феномен, достойный пристального исследования.
В православной литературе мне, к сожалению, не попадались серьёзные материалы, посвящённые The Beatles и другим явлениям подобного рода. В тех немногих статьях, которые я нашёл, всё, как правило, сводится к тому, что битлы, дескать, использовали какую-то закодированную обратную запись и в этом заключена одна из главных причин их успеха. Я не берусь со стопроцентной уверенностью утверждать, что это не так, но, во всяком случае, каких-то серьёзных доказательств наличия пресловутой записи мне нигде пока обнаружить не удалось. Когда в частных разговорах я высказывал сомнения по этому вопросу, то аргумент оппонентов всегда был примерно один: «Ну чего ты споришь, это же всем известно».
Вообще надо заметить, что многим людям сегодня, в том числе и православным, присуще стремление всё происходящее в нашей жизни объяснять некими тайными причинами. Например, сколько уже было сказано и написано о масонском мировом заговоре. Я, разумеется, не утверждаю, что в природе не существует, так сказать, специально организованного зла, но если человек будет рассматривать окружающую действительность исключительно с такой точки зрения, то он рискует совсем потерять способность мыслить. Это естественно, ведь раз установлена тайная причина того или иного явления, то думать больше незачем. Например, вам говорят, что Михаил Илларионович Кутузов был масоном и поэтому, дескать, сдал Москву Наполеону. Вы смеётесь? А между тем некие умельцы уже чуть ли не книги об этом пишут. Такой подход к изучению истории и культуры даже получил своё название - конспирология. На мой взгляд, этот метод познания, в сущности, ничего не объясняет, а, напротив, только запутывает дело при всей кажущейся ясности. Конспирология - это мнимая ясность. Но самое главное, повторяю, - апологет конспирологии перестаёт мыслить.
В свете сказанного вернёмся к ливерпульской четвёрке. В чём же главная причина их столь ошеломляющего и длительного успеха? Я полагаю, что феномен Beatles, как это ни покажется странным на первый взгляд, основан прежде всего на их народности. Да, да, битлы - это совершенно народный ансамбль, их музыка является естественным и органичным продолжением британского народного песенного творчества. Если бы они были маргинальной и сознательно космополитической группой со всякими тайными штучками, у них ничего не получилось бы. Сколько мы знаем таких однодневок в наше время! Корни творчества Beatles следует, по-видимому, искать, используя терминологию М.М. Бахтина, в «карнавальной» народной культуре Средневековья и Ренессанса Западной Европы и, в частности, Англии. Отличительной чертой народной карнавальной культуры Запада была ее внеположность и даже противоположность Церкви. Бахтин прямо пишет: «Все карнавальные формы последовательно внецерковны и внерелигиозны. Они принадлежат к совершенно иной сфере бытия... Он (карнавал) по своей природе всенароден... От него некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных границ...»
Естественно, с течением времени эти особенности западноевропейской народной, а впоследствии массовой, культуры только усиливались. И в Beatles, сделавших несомненно качественный шаг вперёд в развитии духа карнавальности и действительно сломавших все «пространственные границы», нет ни малейшего намёка на глубокий религиозный поиск. (Временное увлечение Джорджа Харрисона индуизмом не может в данном контексте рассматриваться серьёзно). А если учесть, что Джон Леннон и Пол Маккартни были к тому же одарённейшими мелодистами, то вот вам и ответ на вопрос, почему они имели такой потрясающий успех у русской молодежи, и особенно в студенческой среде. Студенты всех времён и народов, как известно, всегда отличались карнавальностью настроения. Что это такое, надеюсь, не стоит подробно расшифровывать. Битлы нанесли сокрушительный удар по стене, отделяющей Россию от Запада, и фактическое разрушение Берлинской стены при Горбачёве становилось уже лишь делом недолгого времени. Поэтому нельзя не признать, что при всём колоссальном таланте английских «жуков», их духовное влияние на нас носило негативный характер. Их песни действовали расслабляюще, и мы действительно надолго забыли о своем, кровном.
Я убеждён, что по всей нашей необъятной Родине не было ни одной школьной парты, ни одной стены в студенческом туалете или солдатской казарме, где не красовалась бы вырезанная ножом или выдавленная спичкой надпись - «The Beatles». Если в те времена вы въезжали в новую квартиру, то где-нибудь обязательно обнаруживали ту же надпись, оставленную рабочими. Битлы имели у нас и свои характерные клички. Джона Леннона называли Джоном Лениным, Ринго Старра - Ринго Сталиным, ну а Пола Маккартни, естественно, Полем Макаренко. Не найдя подходящего эквивалента среди великих исторических персонажей для Джорджа Харрисона, мы его именовали просто Жора Захаррисон. Обратными записями такого эффекта не добиться, это что-то куда более серьёзное. В лице Beatles мы столкнулись с тотальным, лавинообразным прорывом иной духовности и иной культуры. Не случайно, конечно, Джон Леннон на пике славы произнёс сколь страшные, столь и роковые для себя слова: «Теперь мы популярнее Иисуса Христа». Вот, судя по всему, квинтэсенция карнавальности. Символична, без сомнения, и смерть ведущего битла - его застрелил двойник. Вполне карнавальный финал, где одним из главных сюжетов всегда было так называемое увенчание-развенчание.
Beatles определяли не только наши музыкальные приоритеты, но и вообще образ жизни - это и длинные волосы, и, конечно, одежда, самой главной деталью которой были, разумеется, джинсы или «техасы», как их на жаргоне называли спекулянты. Если ты имел «клёвые», «штатовские» «джины» или «трузера», то смело мог идти на «психодром» (место рядом со старым университетом) и «балдеть» в кругу таких же «боев» и «герлов». Надо сказать, что в нашем молодёжном слэнге тоже безусловно доминировал английский язык. Например, ботинки назывались «шузами», волосы - «хайером», девушки - «герлами», родители - «перентсами». Умельцы с «психодрома» даже А.С. Пушкина умудрялись переделывать на английский лад:
Три герлицы под виндом,
Пряли поздним ивнингом,
Спичет первая герлица,
Кабы я была кингицей...
...Торговали мы джинами,
Голубыми левисами...
и так далее.
В соседнем доме жил мой одноклассник Лёха по кличке Торчок, который спекулировал джинсами, пластинками и сигаретами. При встрече он всегда произносил дежурную фразу: «Спекуль-привет! Техасы, пластинки нужны?» Лёха был парень предприимчивый и тем, кто не мог купить популярную пластинку, давал послушать напрокат, разумеется, за деньги. Самым «кайфовым», то есть престижным, считалось иметь джинсы марки «Levis», но котировались и другие, лишь бы были из-за «бугра», то есть с Запада.
Примеров можно приводить множество, но и из приведённых неопровержимо следует, что в брежневские времена, несмотря на, казалось бы, жёсткие запреты и меры (Торчок не раз удирал от милиции, бросая товар), шла полным ходом вестернизация советского общества, и, конечно, молодежь оказалась в авангарде этого процесса.
Возникает закономерный вопрос: а почему в СССР не нашлось ни сил, ни средств для отпора новой духовно-нравственной экспансии Запада. Вопрос большой, требующий специального рассмотрения. Я вижу три главных причины.
Первая - это оборотная сторона такого драгоценного свойства русской души, как «всемирная отзывчивость», о которой неоднократно говорил Ф.М. Достоевский. Мы зачастую слишком легко и некритично воспринимаем «не наше». И, видимо, есть большая доля правды в позиции К.Н. Леонтьева, предлагавшего вместо отзывчивости перейти к созданию оборонительных рубежей.
Вторая причина лежит в православной основе русской культуры в целом и песенной в особенности. Русская народная песня по своей сути всегда молитвенна, она отрывается от земного, в ней непременно присутствует более или менее явная обращённость к Богу. В русской народной песне нет и не может быть, по её природе, карнавальной шлягерности. Кто-то, может быть, спросит: «А как же русская частушка, ведь она как раз несёт в себе дух той самой карнавальности?» Частушка - это позднее и наносное явление, вульгаризация нашей песенной культуры, она не традиционна. Точнее, частушка - это побочная и тупиковая ветвь традиционного народного творчества. Никогда карнавальность в народной культуре Руси не приобретала такого размаха и не была самодовлеющей, как на Западе. Если подлинная русская народная песня всегда обращена к Небу, всегда глубоко нравственна, то частушка, напротив, всегда тяготеет, в конечном счете, к похабству. Не случайно великий Фёдор Шаляпин буквально ненавидел этот жанр.
Итак, не имея по своей природе карнавальной шлягерности, русская народная песня, как это ни странно, беззащитна, ей не привит иммунитет по отношению к «карнавализму». Но это беззащитность особого рода, она свидетельствует о небесном призвании нашей культуры. Ведь если окинуть мысленным взором всю мировую историю, то выявляется один непреложный факт - во все времена и у всех народов всё подлинно высокое всегда было уязвимо. Но такая уязвимость не тождественна смертности, а наоборот, свидетельствует о неизбежности конечной духовно-нравственной победы. Вспомним Христа Спасителя на Кресте и Его слова: Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27, 46). Можно ли себе представить большую уязвимость?! Но ведь затем последовало Воскресение!
Между прочим, те же Beatles однажды, надо отдать им должное, по достоинству оценили русское песенное искусство. Где-то в конце 60-х - начале 70-х годов наша выдающаяся певица Людмила Зыкина посетила Лондон (Брежнев ей разрешал). Она была приглашена в один из самых престижных ресторанов английской столицы, и там её попросили исполнить русские песни. Когда Зыкина спела первую песню, к сцене подошли два молодых человека, в которых все узнали Джона Леннона и Пола Маккартни. Они выразили восхищение песней и исполнением, даже стали подпевать русской певице, а Пол, может быть, в шутку (но тем не менее) предложил Зыкиной вместе записаться на их музыкальной студии «Apple». Всё это рассказывала сама певица в одной из телепередач.
Третья причина - дубиноголовость сусловской идеологической системы. Она в семидесятые годы совершенно утратила гибкость и адекватность. Никто из кабинета «серого кардинала» не занимался самым элементарным анализом сложившихся к тому времени реалий, никто не прогнозировал возможное развитие событий, в том числе и в культурной сфере, и когда возникала проблема, они ничего не могли предложить, кроме запретов. Я думаю, разрешили бы наши правители тогда фирме «Мелодия» штамповать диски Beatles и других ансамблей, открыли бы производство и продажу джинсов, пустили бы на прилавки ещё два-три сорта пива, кроме «Жигулёвского», глядишь - перестройка у нас прошла бы иначе. Впрочем, это почти шутка, ведь для того, чтобы произвести самые незначительные перемены, система должна была обладать гибкостью и умом. В общем, получается песня про белого или серого бычка, а может быть, и козлика.
«Мы вращаем Землю»
Именно по причине своей внутренней пустоты и бездарности, советские идеологи не сумели воспользоваться мощнейшим резервом для противостояния потоку западной массовой культуры, прорвавшемуся сквозь разломы железного занавеса. Этот резерв имеет имя, отчество и фамилию - Владимир Семёнович Высоцкий. К сожалению, мне лично так и не удалось с ним познакомиться, хотя возможности были. Сначала мы с отцом больше слушали песни Булата Окуджавы, но постепенно и естественно они были вытеснены Высоцким. Отец выделял песню «Банька» за её антисталинскую направленность («ближе к сердцу кололи мы профили, чтоб он слышал, как рвутся сердца»). Особенно я проникся его творчеством в конце семидесятых, незадолго до смерти поэта в 1980 году. Кассеты с записями песен Высоцкого постоянно находились в моей спортивной сумке наряду с записями западных рок-групп. Дважды я был на его спектаклях «Пугачёв» и «Гамлет» в Театре на Таганке, правда, особого впечатления они на меня не произвели. Однажды я видел Владимира Семёновича выходящим из «мерседеса» возле его дома на Малой Грузинской. Хорошо помню, как он устало доставал ключи из кармана джинсов; так и запечатлелся в моей памяти - со спины, в чёрной рубашке, чёрных вельветовых джинсах, тяжело и медленно поднимающийся по ступенькам к дверям подъезда.
Цековские и политбюрошные бонзы стыдливо приглашали поэта и актёра попеть на их закрытых вечеринках. Смеялись, похваливали втихаря - и только. А ведь при мудром подходе можно было бы сделать из творчества Высоцкого высокоточное и эффективное идеологическое оружие, способное заполнить образовавшийся вакуум. Вспомнили бы уроки Иосифа Сталина, который не постыдился опереться на плечи далеко не советских, по своей природе, писателей Максима Горького и графа А.Н. Толстого. Парадокс ситуации заключался в том, что Высоцкий своими песнями, особенно военным циклом, выполнял, по сути дела, ту работу, которую должна была выполнять, но уже не могла, советская пропагандистская машина, решал те задачи, которые мёртвые души сусловых не способны были решать. Власти же упорно лепили из Высоцкого образ полудиссидента и приблатнённого. Поясню свою мысль. Подавляющая часть культурной продукции соцреализма на рубеже 60-70-х годов отличалась довольно невысоким качеством. Все эти штампованные герои войны и труда из кинофильмов, книг и песен того времени (были, конечно, исключения) вызывали у нас лишь насмешки. Замечательные произведения довоенного, военного и послевоенного времени нами, как я уже говорил выше, не воспринимались, точно так же, как русская народная песня и вообще народное творчество. Об официальных «шлягерах» типа «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной...», исполнявшихся сдавленными тенорами, и говорить нечего. Что же касается творчества так называемых ВИА (вокально-инструментальных ансамблей), то оно, несмотря на достаточно высокий профессионализм, носило подражательный, то есть вторичный характер. И если перейти на военный язык, то получалось, что оборона нашей официальной советской массовой культуры трещала по швам под натиском вражеских дивизий: Beatles, Rolling Stones, Doors и тому подобных. И почти совсем уже близко была их победа, как вдруг раздался хриплый, энергетичный, ни на чей не похожий мужской голос:
От границы мы Землю вертели назад
(Было дело сначала),
Но обратно её закрутил наш комбат,
Оттолкнувшись ногой от Урала.
Это было совершенно неожиданно. Песни Высоцкого буквально вспороли («словно бритвой рассвет полоснул по глазам») плотную, пропитанную дурманом завесу, застилавшую нам наш «русский свет». Вдруг до нашего слуха донеслось:
В синем небе, колокольнями проколотом
Медный колокол, медный колокол -
То ль возрадовался, то ли осерчал...
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще Господь замечал.
Моему поколению, забывшему Бога и Православие, Владимир Семёнович властно напомнил, что есть Господь, Церковь, Россия. Вот сейчас пишу - и мурашки по коже и глаза затуманиваются, как в те далёкие годы, когда остолбенел от этих строк.
Наконец-то нам дали приказ наступать,
Отбирать наши пяди и крохи.
Теперь на удар корпуса маршала Джона Леннона со сладеньким расслабляющим названием «O, girl» («О, девушка») следовал контрудар комбата Высоцкого:
«Друг! Оставь покурить!»
А в ответ - тишина:
Он вчера не вернулся из боя.
На войсковую операцию генерала Мика Джаггера под кодовым героиновым названием «Satisfaction» («Удовлетворение») следовала контроперация «Чёрные бушлаты»:
Два провода голых,
Зубами скрипя, зачищаю.
Прорыв голубой танковой бригады Джимми Моррисона, призывающего к глуменнию над материнством, был остановлен оборонительным заслоном и мощным прицельным гаубичным огнём:
Материнства не взять у земли,
Не отнять,
как не вычерпать моря...
Владимир Семёнович дал нам точку опоры в тот страшный момент деморализации, когда всё, казалось бы, уже было кончено. Мы тогда не одержали победы, но враг был потеснён и понёс ощутимые потери.
Но за запад,
на запад ползёт батальон,
Чтобы солнце взошло на востоке.
Высоцкий позволил нам опомниться, и в этом его величайшая заслуга, пока ещё непонятая и неоценённая. Он бесспорно народный поэт. В нём, таком внешне далеко не богатырского сложения человеке, заключалась евразийская великорусская мощь комбата, оттолкнувшегося ногой от Урала. Вы только всмотритесь и вдумайтесь в этот эпический образ! Он, один, не уступал по энергетике всем Полам, Джонам, Джаггерам, Моррисонам, вместе взятым, и ведь без всякой рекламной раскрутки!
На его концертах всегда было много молодёжи, но никто не бесновался и не закатывался в истерике, как на выступлениях западных рок-кумиров. Песни Володи, как ласково звали его по всей стране, заставляли плакать или смеяться, но они всегда взывали к смыслу и, что самое главное, - после них хотелось жить. Было в нём, не побоюсь сказать, истинно пушкинское начало, здоровое, светлое, широкое, собирающее и созидательное. Как видно, не случайно столь талантливо сыграл Высоцкий роль Ганнибала, предка А. С. Пушкина, в фильме «Сказ про то, как царь Пётр арапа женил».
Нельзя не сказать и об уникальной манере исполнения Высоцким своих песен, которую он определял как «стихи, положенные на ритмическую основу». Его творчество - это неразделимое сочетание текста, неподражаемого голоса и ритма, оказавшееся наиболее адекватным восприятию современной ему аудитории.
Нередко поэта причисляют к бардам, что, на мой взгляд, неверно, поскольку данная исполнительская манера является плодом западной народной песенной культуры. Мне же представляется очевидным, что творчество Владимира Высоцкого непосредственно связано с древнерусской песенной традицией, олицетворяемой гусляром-сказителем, повествующим людям о жизни под аккомпанемент своего инструмента. Высоцкий - современный поэт-сказитель, только вместо гуслей у него гитара. Он коснулся нашей глубинной архетипической памяти. Вот где залог его всенародного успеха.
Парадоксально, но его надрывный хрипловатый баритон не раздувал в душе мятежный огонь, а напротив, умиротворял её и нравственно просветлял. Он пробуждал в нас стремление к доблести, благородству, мужественности, мобилизовал нашу волю.
Известны случаи, когда безнадёжно больные люди поднимались со смертного одра, благодаря песням этого человека. А однажды (этот факт подтверждается многими) президент США Джимми Картер, услышав запись песен Высоцкого, сказал: «Я не понимаю, о чём он поёт, но, если у России есть такой голос, это нам ещё один повод её опасаться».
Он звал, он продолжает звать нас на подвиг во имя Отечества, а такое, как известно, под силу только гению. Низкий Вам поклон, Владимир Семёнович!
Остров сокровищ
Конечно, не следует думать, что тогдашнюю нашу жизнь составляли исключительно поп-музыка и различные увеселения. На самом деле мы много учились, сдавали экзамены, жадно читали книги, путешествовали по нашей необъятной Родине. Было много избыточного времени. Попасть в любую точку СССР, кроме самых закрытых, не составляло никакой проблемы. Тогда вполне обычным был, например, такой диалог: «Ну что, махнём на Байкал? - Давай, какие проблемы, вот только отпускные получу». Иногда возникали трудности с железнодорожными или авиационными билетами, но они, в конечном счёте, всегда решались положительно. Обходились эти поездки недорого и были вполне доступны большинству желающих. Куда мы только не ездили: и в Абхазию, и на Соловки, и на Валаам, и на Сахалин, я уж не говорю про Ленинград и Киев. Всё это, конечно, необыкновенно развивало, а главное, до сих пор остаётся физическое ощущение небывалого масштаба нашего Отечества. Помню, какое поразительное впечатление произвели на нас Соловецкие острова: ржавые и кривые пятиконечные звёзды вместо крестов на куполах храмов бывшего монастыря, Секирная гора и так далее.
Как раз примерно в это же время по «вражьим голосам» (так мы называли западные радиостанции «Голос Америки», Би-би-си и «Свободная Европа») читали главы из книги А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Мы с покойным отцом чуть ли не внутрь радиоприёмника влезали, ловя каждое слово диктора. Стоило уйти волне или появиться помехам вследствие глушения, как отец разражался такими проклятиями в адрес советской власти, что не могу почти ничего воспроизвести из-за обилия ненормативной лексики. Однажды, во время ритуала прослушивания очередной главы солженицынского бестселлера, возникла непредвиденная помеха: в открытую дверь дачного балкона влетела огромная чёрная муха и, как нарочно, принялась нарезать круги вокруг радиоприёмника, заглушая голос диктора поистине вертолётным гулом своих крыльев.
«Ах ты, тварюга кагэбистская!» - завопил отец и начал яростно размахивать сложенной газетой, безуспешно пытаясь сбить вражеский летающий объект.
Конечно же, мы мечтали иметь эту «самую правдивую и смелую книгу» в своих руках. Но как ее достать? Можно было попытаться купить на «чёрном рынке» у спекулянтов, но это сопрягалось с большим риском. В случае поимки грозил если не срок, то уж точно крах карьеры. Я ходил туда, примеривался, но так и не решился. У спекулянтов эта книга имела кодовое название «Остров Сокровищ». Однажды отец рассказал бабуле Тане о своём желании иметь «Архипелаг ГУЛАГ». Она, мягко говоря, на него накричала и заявила, что, дескать, сам антисоветчик и сына начиняешь... (Далее бабушка употребила слово, означающее вещество, о котором не принято говорить за обедом.) Мы с батей приуныли, но - что поделаешь, пришлось смириться.
Тут Татьяна Александровна поехала на какой-то симпозиум по специальной педагогике во Францию (в это время она была директором НИИ дефектологии и действительным членом Академии педагогических наук). По возвращении бабуля, загадочно улыбнувшись, достала из сумочки три небольших, но плотных томика. Мы с отцом так и ахнули - перед нами лежал вожделенный «Остров Сокровищ». «Мама, - растерянно сказал отец, - как же ты умудрилась провезти книгу, куда же ты ее запрятала?» «Вот еще, буду я их бояться! Пошла в книжный магазин, купила и положила в сумочку, вот и все», - ответила бывшая буинская комсомолка.
Книгу в семье читали по чину, главным образом по вечерам и ночам, сначала, разумеется, академик Власова. Отец нетерпеливо ждал, чуть ли не поминутно заглядывая к ней в комнату, пока она заснёт, тогда наступал его черед. Ну а я, естественно, был последним, мне книга доставалась уже под утро. Немало таких бессонных ночей провел я на «Острове Сокровищ». Обсуждали прочитанное, почему-то понижая голос, накрыв при этом телефон подушкой. Правда, иногда разгорались жаркие схватки между отцом и бабулей, которая не желала выказывать каких-то особых восторгов по поводу прочитанного. Тут уж забывали об осторожности. Отец разражался уничтожающими антикоммунистическими филиппиками, я поддакивал. Татьяна Александровна в долгу не оставалась, а мне однажды сказала, видимо, из буинского эпоса: «Папка кругом, сын молчком, не отстанет нипочём».
Отец всё время меня предупреждал: «Саша, смотри, не вздумай кому-нибудь рассказывать!» Ну разве мог я удержаться? Разумеется, я всё взахлёб пересказывал близким друзьям. Не могу забыть того особого сладкого возбуждения, которое охватывало меня при чтении «ГУЛАГа». Вероятно, что-то похожее должен испытывать человек, которого приобщили к некоему тайному учению. Выходя на улицу, после очередной бессонной ночи, я смотрел на прохожих и думал: «Несчастные, ничего-то вы не знаете!»
В Евангелии сказано: По плодам их узнаете их (Мф. 7, 16). Каков же главный плод чтения «величайшего» произведения «вермонтского затворника»? Я назвал бы его одним словом - пораженчество. Мы начали буквально во всём желать поражения нашей стране и ликовали по поводу любых её неудач. Помню, как мы злорадствовали после шахматной победы американца Роберта Фишера над советским Борисом Спасским и как огорчились, когда ярый диссидент Виктор Корчной, покинувший к тому времени СССР, проиграл «этому кремлёвскому гадёнышу» Карпову. Когда сборная СССР по хоккею с шайбой сокрушила лучших хоккеистов НХЛ со счётом 6:0, мы пытались это объяснить чем угодно («да они все допинг приняли!»), но только не силой советских спортсменов. Образно говоря, наше диссидентство пузырилось, пенилось и шипело, словно кусок карбида, брошенный в лужу.
А какое отношение к Великой Отечественной войне формировалось в нашем сознании?! Предателя и негодяя Власова, воспетого Александром Исаевичем, мы зачисляли в ряд главных героев, а о подлинном русском герое генерале Карбышеве рассказывали анекдоты. Наш цинизм доходил до того, что запотевшую бутылку водки мы называли «карбышевкой»! Александр Матросов у нас, конечно же, «полез на амбразуру пулемёта в дымину пьяный», а Зоя Космодемьянская, естественно, была просто «комсомольская дура». Лучшего слова, чем «смердяковщина», всему этому не подберёшь.
Я не утверждаю, что Солженицын сознательно планировал «пораженчество», но, тем не менее, на мой взгляд, он всё же несёт за это ответственность. Сказанное ни в коем случае не означает, что я снимаю ответственность с себя и мне подобных. Надо было самим думать, этого права нас ведь никто не лишал. Никто не мешал нам критически воспринимать прочитанное. Удивительно, что мы не обратили или не хотели обратить внимание, например, на такую деталь: на титульном листе книги, под названием, написанным заглавными буквами, прописным шрифтом набрано: «Опыт художественного исследования». Всего три слова, но как много они теперь объясняют. Ведь художество предполагает вымысел. Зададимся вопросом: а может ли вообще исследование быть художественным? Может, но только в художественном произведении, прежде всего в романе. Что же такое «Архипелаг ГУЛАГ»? Это не роман и не историческое исследование. Тогда что же? Публицистикой это тоже не назовешь. Одним словом, я не берусь определить жанр данного произведения. Но для меня очевидно следующее - подзаголовок «опыт художественного исследования» избавляет писателя от необходимости объяснять впоследствии все несообразности, несоответствия и противоречия, которые могут быть обнаружены в тексте книги. Зачем кому-то что-то объяснять, исследование-то ведь художественное!
Но есть всё же один аспект любого исследования, будь оно художественное или, тем более, научное, который не терпит никакого художества. Аспект этот - статистика, цифровые данные. В брежневскую эру над статистикой так издевались, что даже появилась крылатая фраза: «Лучше сто Пеньковских, чем один Старовский». Для сведения, Пеньковский - предатель и шпион, сотрудничавший с американской разведкой и нанесший своей деятельностью большой ущерб обороноспособности нашей страны. А Старовский в то время возглавлял Центральное статистическое управление при Совете Министров СССР. Так вот, это управление, вместо того чтобы заниматься своим простым и прямым делом - объективно анализировать цифровой материал, создавало, как говорят сегодня, виртуальную статистическую реальность, которая должна была прийтись по вкусу цековским бонзам. Но существует непреложный закон любой социальной системы: если ложь в ней становится тотальной и хронической, то система неизбежно погибает, так как на плечах лжи всегда восседает измена. Сегодня, когда на наших глазах состоялся крах советской системы, поговорка о Пеньковском и Старовском, приведённая выше, уже совсем не выглядит шуткой.
Александр Исаевич, кстати, всегда очень резко и справедливо обрушивался именно на советскую статистику. И в этой связи тем более удивительно, каким статистическим материалом он пользуется в своей знаменитой книге. Возьмем, к примеру, цифру 66,7 миллиона человек, якобы погибших в период 1917 по 1959 годы (подсчёт эмигрировавшего профессора статистики И.А. Курганова). Данная цифра, принятая нами безоговорочно на веру, послужила фундаментом, на котором было воздвигнуто наше «прочное» диссидентское здание, и оказалась определяющей в отношении ко всему советскому периоду русской истории. Наш взгляд пробегал мимо ремарки автора: «Мы, конечно, не ручаемся за цифры профессора Курганова». Мы пошли ещё дальше Солженицына, то есть приплюсовали к 66,7 миллиона человек ещё 20 миллионов погибших на войне, и у нас получилось почти 90 миллионов. Вот с этой цифрой мы и носились, как курица с яйцом. Дотошный читатель может, конечно, возразить: «Вы опровергаете цифры Солженицына, но ведь и истинных не называете». Уважаемый читатель, они есть, например, в работах историка Г.В. Вернадского, филолога и мыслителя В.В. Кожинова и других. Но я полагаю, что самым убедительным опровержением является свидетельство врагов нашего Отечества.
Никто из читающих русских людей, вероятно, не будет спорить с тем, что одним из самых неистовых и яростных русофобов всегда был и пока остаётся Збигнев Бжезинский. Этот бывший советник американского президента по национальной безопасности в своей книге «Великая шахматная доска» пишет: «Коммунистическое правление в течение трёх четвертей века причинило беспрецедентный биологический ущерб российскому народу. Огромное число наиболее одарённых и предприимчивых людей были убиты или пропали без вести в лагерях ГУЛАГа, и таких людей насчитывается несколько миллионов». Заметьте, не несколько десятков миллионов, как у Александра Исаевича, а несколько миллионов. Очевидно, что Бжезинский не может не знать о цифрах Солженицына, но почему-то их не приводит. Почему? Ответ прост - они абсолютно не соответствуют действительности. Не может быть сомнения в том, что старина Збигнев всё досконально проверил, и у него получилось несколько, то есть меньше десяти (потому что десять - это уже круглое число) миллионов.
Характерно солженицынское посвящение в начале книги: «Всем, кому не хватило жизни об этом рассказать. И да простят они мне, что я не всё увидел, не всё вспомнил, не обо всём догадался». О том, что можно ещё вольно или невольно исказить реальность, у писателя и слова нет.
Мы видели в книгах Солженицына только то, что хотели видеть. Если всё же находился человек, который пытался с критических позиций подойти к творчеству «дяди Сани» (так по соображениям конспирации мы называли автора «Острова Сокровищ» по телефону), то в лучшем случае он определялся нами, как «мрачная коммунистическая гнида», а в худшем - как «стукач и смердящий сталинист». Когда известный историк Н.Н. Яковлев (сын знаменитого маршала артиллерии Н. Яковлева), друг моего отца, написал, кажется, в «Литературной газете» статью о Солженицыне «Литературный власовец», то двери нашего дома для него надолго закрылись. Такая нетерпимость к инакомыслию в сущности ничем не отличалась от большевистской, но мы этого решительно не хотели замечать. И здесь уж не столько Солженицын виноват, сколько природа русского интеллигента, о которой так убедительно писал Ф.М. Достоевский.
Конечно, кто-то из моих сверстников может сделать возражение такого рода: «А я вот вашего Солженицына не читал и битлов ваших не слушал, и никакого влияния они на меня не оказали. Они оказали влияние на вас, ну так и пишите только о себе, а обобщать не надо». Я согласен, что делать обобщения, опираясь, прежде всего, на личный опыт, опасно. Но иного способа хоть отчасти раскрыть тему очерка я не вижу. Ни статей, ни тем более книг о нашем поколении пока ещё, насколько мне известно, не написано. Со временем, можно не сомневаться, появятся другие личные свидетельства на эту тему, тогда картина будет полнее. Так, собственно, и происходит процесс познания. Своему гипотетическому, но зримому оппоненту я возразил бы так: возможно, вы действительно не читали Солженицына и не слушали песни битлов, возможно, вы были в то время поглощены исключительно археологическими раскопками в Новгороде или Херсонесе или серьезно занимались шахматами, а консерватория была для вас вторым домом. Но это вовсе не означает, что вы в той или иной мере не подверглись воздействию тех факторов и явлений, о которых написано в моём очерке. Хорошо известно, что человек подсознательно, как губка, впитывает своё время, его токи и ритмы, его настроения и эмоции. Никуда от этого не уйти.
Да, конечно, в процессе напряжённой внутренней работы человек может впоследствии преодолеть то, что вошло в него в начале личностного становления, то есть в юности. Но это происходит намного позже, в период полной зрелости, как правило, уже после тридцати лет, и всё равно какие-то родимые пятна остаются. Если вы будете внимательно и честно всматриваться в свою подсознательную жизнь, то непременно найдёте подтверждение сказанному мной. Тут главное, как говорил старец Зосима из «Братьев Карамазовых», «самому себе не лгать». Обратите, ради эксперимента, внимание хотя бы на то, как действуют на вас музыкальные звуки, долетающие из вашего прошлого. Идёшь, например, в задумчивости, и вдруг ни с того ни с сего начинаешь насвистывать какую-нибудь шлягерную мелодию давно минувших дней. Вот это и есть то самое родимое пятно, от которого никуда не деться. В сущности, то, что я сейчас говорю, банально и хорошо известно, но почему-то, как правило, люди не очень охотно признаются в наличии этих родимых пятен. Видимо, не хочется быть как все.
Итак, для меня нет никакого сомнения в том, что каждое поколение несёт на себе свой фамильный знак, свое клеймо, причём это относится ко всем представителям данного поколения, независимо от их, пусть даже полярных, взглядов и ориентиров. «И те и другие являются людьми своего времени, при всех различиях в них больше сходства. «Реакционер и революционер ХIХ века намного ближе друг к другу, чем к кому-либо из нас», - писал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет.
Кто же всё-таки выбрал «Пепси»?
Какой же фамильный знак, какие сущностные признаки отличают моё поколение, то есть людей, родившихся приблизительно в период 1950-1955 годов?
Я использую слово «приблизительно», поскольку, когда разговор идёт о поколении, то не представляется возможным с аптекарской точностью назвать дату его возникновения. Самым существенным здесь, на мой взгляд, является то, что период наиболее активного личностного формирования моих сверстников, то есть период юности, приходится на вторую половину шестидесятых годов и на годы семидесятые. Поэтому я и называю условно наше поколение «семидесятниками».
Мы - поколение в целом материально благополучное, наше становление проходило в мирный период, когда действительно была уверенность в завтрашнем дне. Даже мамкины, несмотря на свою бедность, имели самое необходимое: в школе их нормально кормили, выдавали одежду и обувь, они проходили всеобщую диспансеризацию, ездили каждое лето в пионерские лагеря, могли бесплатно заниматься в кружках и секциях, о которых нынешняя детвора понятия не имеет. По окончании школы многие из таких кухаркиных детей без всяких репетиторов, бесплатно поступали в вузы, хорошо учились и получали стипендию, которая позволяла на пару недель «смотаться» в Крым. Нищета и брошенность в их нынешнем понимании были тогда исключены. Я не могу себе представить маму Мамкина в то время, стоящую со своим выводком с протянутой рукой при выходе из станции метро, а сегодня такая картина типична. Не находится пока нового Короленко, чтобы написать «Дети подземелья-II».
Но любая ситуация, как известно, не однозначна. С одной стороны, мы имели возможность нормально, последовательно развиваться, с другой - благополучие и стабильность, выпавшие на нашу долю, не воспитали в нас крепкого характера. Я имею в виду не характер того или иного отдельного человека. Речь идет о характере поколения, а это нечто иное. Мне кажется, что характер любого поколения зависит, прежде всего, от того, совершило оно или нет поступок. Поступок поколения и поступок отдельного человека - разные вещи. Поступок поколения, по всей видимости, раскрывает какие-то дополнительные возможности личности, открывает для неё сверхличные источники бытия. Поступок поколения - вещь мистическая. Посмотрите на ветеранов Великой Отечественной войны, их объединяет не просто ностальгия по прошлому (это есть и у нас), но прежде всего ощущение непреходящей сопричастности к общему великому делу. В несколько меньшей степени это может быть отнесено и к детям-подросткам военных лет. Они тоже связаны общим поступком: вместе голодали и тушили зажигалки, вместе на токарных станках, до потери сознания, вытачивали снарядную победу советской армии. Отхлебнули они и от горькой чаши сиротства. А многие из них стали кошевыми, тюлениными и шевцовыми. Здесь даже человек с природно слабым характером мог, как говорится, прыгнуть выше головы благодаря другим. У нас же, наоборот, человек с сильным от природы характером не находит отзвука и опоры в поступке поколения, ибо этого поступка просто нет. Но нашим дедам и отцам не следует кичиться своим более сильным характером. Это не столько их личная заслуга, сколько веление того времени. Окажись мы или идущие за нами поколения в тех же обстоятельствах, убеждён - показали бы себя не хуже. На это прямо указывают героизм и стойкость наших мальчишек, проявленные в нынешних войнах. Нам не хватает характера, так как на долю нашего поколения не выпала возможность совершения поступка. Но это не основание для комплекса неполноценности. Вот мой первый вывод.
Одним из самых существенных факторов, повлиявших на нас, стало следующее обстоятельство: мы фактически первое послереволюционное поколение, подвергшееся широкому и целеустремлённому воздействию западной культуры. Причём, на мой взгляд, то воздействие было в известном смысле опаснее нынешнего. Запад мы тогда могли созерцать только издали, не имея возможности по-настоящему к нему прикоснуться. Это был соблазн в полном смысле слова. Помните, как в детском стишке: «И покажут, и помажут, а покушать не дадут». Всё это будоражило наше сознание, порождая в нём фантазии, не имеющие ничего общего с реальной жизнью. Вспомните, какой «лом» (так тогда говорили) был на Московский кинофестиваль, каким счастьем светились лица тех, кому юркая женская рука из специального окошечка, где выдавалась так называемая «бронь», протягивала вожделенный синеватый кусочек бумаги. Достать билеты обычным путём, в общей билетной кассе на внеконкурсные, то есть лучшие западные фильмы было нереально. Вот и приходилось либо покупать у спекулянтов (кстати, помните Лёху Торчка, так он и здесь неизменно появлялся со своим «Спекуль-привет») за «бешеные» деньги (представляете, от червонца до четвертака за билет), либо - «по блату» в бронированном окошечке. Не могу до сих пор забыть, какое горе я испытал, когда не удалось попасть в кинотеатр «Ударник» на фильм Копполы «Крестный отец».
Всё западное нам тогда казалось безусловно лучше нашего, хотя, конечно, далеко не каждый готов был в этом признаться открыто.
Конечно, велись нескончаемые кухонные споры о советской и западной жизни. В нашей компании по части антисоветчины мне, пожалуй, равных не находилось. Полемика нередко переходила за цивилизованные рамки. Но вот что знаменательно - те, кто тогда особенно рьяно отстаивал чистоту социалистических идей («не нравится тебе здесь жить, Шумский, отваливай на свой Запад!»), сегодня преуспевающие бизнесмены, а некоторые из них совсем покинули отечество и живут кто в Швейцарии, кто на Гавайях.
На мой взгляд все мы, то есть представители одного поколения, оказались западниками, я бы даже сказал жёстче - западнопоклонниками. У кого-то данное свойство проявилось раньше, у кого-то позже, но суть от этого не меняется. Кто-то боролся с этим качеством, кто-то нет - в данном случае не важно. Значительно важнее то, что у нашего поколения, судя по всему, нет иммунитета против Запада, того самого иммунитета, который, как говорится, приобретается только с молоком матери. Поэтому, как ни печально констатировать, вряд ли «семидесятническая» среда в состоянии произвести на свет политиков, способных последовательно отстаивать национальные интересы. Поинтересуйтесь в этой связи возрастом большинства из тех, кто сегодня постоянно мелькает на телеэкранах, определяет бюджеты, предлагает за 500 дней решить все экономические проблемы страны, производит веерные отключения электроэнергии и тому подобное, и вам всё будет ясно. Я полагаю, что дело здесь не столько в каких-то сознательных действиях отдельных людей, граничащих с предательством, сколько в психологии поколения в целом. Ведь «мальчиши-плохиши» есть в любом поколении, но вот оседлать жизнь они в состоянии лишь тогда, когда имеют под собой благоприятную почву. И поэтому никто из моих сверстников, независимо от политических взглядов, не имеет права сказать, что совершенно непричастен к происходящему сегодня в России.
Ожидаю вопрос вдумчивого читателя: «У вас же получается явное противоречие. Вы сначала отвергаете теорию «потерянных поколений», а затем рисуете картину самого что ни на есть настоящего потерянного поколения: и характера у него нет, и западнопоклонничество его неотъемлемая черта. Где же хорошее, положительное, позволяющее не причислять ваше поколение к категории потерянных?»
Вопрос сложный, но я попытаюсь на него ответить, хотя, возможно, мой ответ кого-то и не удовлетворит. Прежде всего я полагаю, что само по себе осознание собственных пороков, слабостей характера, изъянов душевного и духовного развития уже есть начало выздоровления и доказательство того, что «клиент скорее жив, чем мёртв». Кстати, поколения наших дедов и отцов к такому осознанию оказались не готовы, и едва ли не главной причиной этой неготовности стал как раз их сильный характер, оборотной стороной которого были самостность, самодостаточность и происходящее отсюда ощущение собственной непогрешимости. Для тех поколений типичным является следующее рассуждение: «А зачем и в чём я буду каяться, я столько перенёс, Бог меня простит, а изливать душу какому-то там молодому попу я не намерен».
К сожалению, бывает так, что доблесть, проявленная в юности, потом незаметно переходит в старческое чванство. Немногочисленные опыты старших поколений объективно осознать себя во времени и дать более или менее правильную самооценку, на мой взгляд, не увенчались успехом, за исключением, пожалуй, В.В. Кожинова.
Всем известна мысль о том, что наши достоинства есть во многом продолжение наших недостатков. Не может быть в природе идеального поколения. Недостаток характера у моего поколения имеет своим продолжением достоинство, заключающееся прежде всего в более широком и сложном взгляде на мир, в тонкости и терпимости, в способности к рефлексии, предполагающей сомнения в своей непогрешимости. Нам значительно легче, чем отцам и дедам, переступить порог храма, мы не боимся быть смешными, у нас есть самоирония, мы способны слушать другие голоса и вступать в диалог с ними, в нас нет такой степени кичливости и чванства. Даже «новые русские» из моего поколения зачастую какие-то неуверенные в себе, грустные, словно у них совесть не на месте. Остается ещё в нас что-то детски-подростковое, незавершённое, неустоявшееся, и это, наверное, всё-таки неплохо.
Наше западнопоклонничество тоже имеет, как ни странно, свою положительную сторону, если рассматривать его в контексте реальной жизни, а не в лабораторной изолированности. При нехватке практических контактов с Западом и искажённом представлении о его реальной повседневной жизни, мы в то же время очень хорошо изучили культуру как Старого, так и Нового Света. Сколько прекрасных книг мы прочли! Надо особенно подчеркнуть, что в советское время публиковалась действительно очень хорошая западная литература. Сколько философских трактатов мы проштудировали! А помните многочасовые очереди на морозе, которые мы выстаивали только для того, чтобы попасть в Пушкинский музей и своими глазами увидеть кувшинки Манэ или вангоговские виноградники?! По-моему, уже стало общим местом мнение о том, что средний русский интеллигент знает западную культуру гораздо лучше «среднего европейца» и тем более американца. И само по себе это знание дорогого стоит.
Конечно, грустно, что моё поколение уже постепенно «бледнеет в сумрачной дали», но радостно видеть «новое младое племя», которое «меж тем на солнце расцвело». Его часто и несправедливо ругают: то они прагматики и рационалисты, то наркоманы и эгоисты, то не патриоты, презирающие Родину. Не верьте этим наветам. В оценке молодого «перестроечного» поколения ключевой стала рекламная фраза: «поколение, которое выбрало «Пепси»». Совершенно неверная мысль. Здесь наше поколение хитрит и хочет, как говорится, перевести стрелки. Это мы когда-то сознательно выбрали «Пепси» и передали его молодому поколению. За это «Пепси» мы готовы были в своё время продать Родину, а они с этим напитком родились, он появился в их руках почти одновременно с младенческой пустышкой и поэтому никакого особого восхищения вызвать у них не может. Я уверен, что у наших «девяностников» уже выработаны ферменты настоящего иммунитета, который убережёт их от бездумного усвоения чужого. Я не сомневаюсь, что их ждёт своя уникальная судьба, и, Бог даст, может быть, на склоне лет мы ещё полюбуемся ею. Есть все признаки нетщетности нашей надежды.
Ещё ни одно поколение в истории России не подвергалось столь тотальному искушению сразу всем, что только можно себе представить: и деньгами, и властью, и вседозволенностью. Словно угадывая их судьбу, пел в конце восьмидесятых их старший брат Виктор Цой: «Весь мир идёт на меня войной». Но сильные искушения не даются слабым. Я верю, что их подвигом и станет преодоление невиданного в человеческой истории искушения. А нам, хоть бы на излёте жизни, прикоснуться к их великому делу.
Возможно, кто-то упрекнёт меня за излишне широкие обобщения. Действительно, любые обобщения всегда в той или иной степени ущербны. Высвечивая некую сущность явления, они неизбежно не учитывают то трепетное, мимолётно-неповторимое, нечто неопределимое и всё время ускользающее от наших категорий и понятий, но тем не менее очень важное, составляющее, быть может, самую сокровенную тайну «живой жизни». Обобщения всегда, к сожалению, лишены аромата того времени, которое они обобщают. Но без них невозможно познание действительности. Тут содержится своеобразный парадокс - «живая жизнь» без обобщения незаметно превращается в сознании в дремучий лес бессвязных рефлексий, где человек рискует совсем заблудиться. А обобщение, игнорирующее «живую жизнь», уподобляется железобетонному доту, из пулеметных прорезей которого тянет сырым могильным холодом.
В своём очерке я пытался в меру своих сил совместить два подхода. Насколько мне это удалось, судить читателю.
Впервые опубликовано в журнале «Россия Православная», 2005 год
Священник Александр Шумский.