…Вот летят, вот летят…Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Николай Рубцов
Однажды Вадим Валерианович Кожинов, размышляя над феноменом великого русского поэта Николая Рубцова, заметил, что необыкновенный талант поэта расцвел в самых, казалось бы, неблагоприятных условиях. Представьте, говорил Кожинов, что в мрачном корабельном трюме, в который едва проникает солнечный свет, в котором полно мокриц и слизняков, вдруг выросла и распустилась прекрасная роза. Разве это не чудо?
Но это глубокое образное размышление о Николае Рубцове вполне можно отнести и к самому Вадиму Кожинову. Его становление как личности и автора происходило в так называемый шестидесятнический период, который характеризуется словом «оттепель». Что такое хрущевская оттепель, если говорить по существу? Это период формирования в интеллигентской среде ярой русофобии под видом разоблачения сталинизма. Сейчас не время разбирать подробности этого оттепельного периода. Конечно, он неоднозначен, конечно и в нем были весьма даровитые представители, несводимые к какому-то одному знаменателю. Но все же генеральная линия шестидесятничества – это антисталинизм, антисоветизм и русофобия. Именно в этот период были заложены мины замедленного действия, которые рванули в годы горбачевско-ельцинских реформ. Распад СССР и развитие тоталитарного либерализма, совершенно большевистского по духу, есть прямое следствие хрущевской оттепели и деятельности шестидесятников.
Главнейшим отцом-основателем шестидесятнического диссидентства и диссидентства вообще был Александр Исаевич Солженицын, нанесший непоправимый ущерб России и русскому народу своей антигосударственной, антиимперской, толстовской идеологией. Слава Богу, что имперский сталинский импульс оказался достаточно сильным, чтобы не позволить уже в семидесятые годы прошлого века совершиться краху СССР и советского государства. Но, любой, даже самый мощный импульс, в конце концов теряет напор, затухает и рассеивается. И вот сегодня мы видим, что разрушительные книги Солженицына уже официально вводятся в школьную программу! И какой зловещий знак видится в том, что происходит это именно в момент проведения чудовищной по цинизму и разрушительности русофобской реформы российского образования.
Солженицын, словно взорвавшийся литературный Чернобыль, облучил своей деструктивной энергией шестидесятническое поколение, да и другие, более поздние, тоже. И расплодились в трюме нашего российского корабля антисоветские и русофобские слизняки и мокрицы в огромном количестве. Я отношусь уже к семидесятническому поколению, но очень хорошо ощущаю дух разговоров, ведущихся на шестидесятнических кухнях, поскольку этот дух во многом передался и нам, семидесятникам. На этих шестидесятнических – семидесятнических кухонных сборищах разрешено было все: материться, заниматься развратом, пьянствовать, совершать житейские подлости, но категорически запрещалось только одно – хоть в чем-нибудь, хоть в самой малейшей степени, позитивно отзываться о советской власти и вообще о советском времени. И, естественно, всякий принимавшийся в кухонную диссидентскую ложу, должен был пройти, своего рода, обряд посвящения, то есть публично засвидетельствовать свою лютую ненависть ко всему советскому. Стоило кому-то из кухонных братьев усомниться хотя бы в одном из пунктов «катехизиса шестидесятника», как его тут же с позором изгоняли с кухни, крича вдогонку: «Дурак, предатель»! А дураком, как заметил еще Достоевский, русский интеллигент боится прослыть пуще всего. Но, надо сказать, что в этом кухонном антисоветизме был один существенный нюанс. Безоговорочно и однозначно отрицались только Сталин и весь сталинско-державный период. Я помню, как один из кухонных братьев заявил: «Если меня спросят, кого я больше всего люблю, то я затруднюсь с ответом. Может быть – это мама, может быть – жена или дети. Но если меня спросят, кого я больше всего ненавижу, то я отвечу однозначно – Сталина». Что же касается непосредственно большевистского периода, продолжавшегося до момента, когда Сталин обрел полноту власти, то здесь мы видим совсем другую картину. Например, Лев Троцкий рассматривался кухонной братией как герой в борьбе со Сталиным и как жертва сталинского режима. Да и к Ленину разрешено было относиться с симпатией. Это неудивительно, потому что ядром кухонно-диссидентской ложи всегда были люди, близкие Троцкому и Ленину не только по духу. А русофобия на кухнях вообще не знала никаких ограничений.
И вот среди этой кухонной шестидесятнической слизи, в этом кухонном диссидентском трюме, куда едва проникал тусклый закатный западный свет, появился Вадим Валерианович Кожинов. Конечно, и он какое-то время исповедовал солженицынский «катехизис шестидесятника». Но уже с самого начала его отличительным знаком была непоколебимая русскость, это его драгоценное природное свойство. Эта русскость, помноженная на феноменальную одаренность, позволила ему устоять и не поддаться тлетворному троцкистскому духу затхлой кухни. Ему довольно быстро стало там просто скучно, и он покинул кухонную ложу. Никто не посмел крикнуть ему вдогонку: «Дурак!», потому что он был на голову выше всей кухонной слизняковой братии по таланту и интеллекту. А обвинения в предательстве его вообще не волновали, потому что он и ушел с кухни, увидев, что там продается и предается Родина и русский народ. Предателями были они, а он оказался одним из величайших русских духовных воинов.
Книги Вадима Кожинова – это мощнейший контрудар по солженицынско-шестидесятнической идеологии, по диссидентскому нигилистическому взгляду на русскую и советскую историю. Я не знаю, сознавал ли сам Вадим Валерианович, что он борется, прежде всего, с Солженицыным. Но это и неважно. На мой взгляд, есть все основания рассматривать творчество Кожинова как равновеликий противовес Солженицыну. Убежден, что во времени полная победа будет за Кожиновым.
Я не сомневаюсь, что Вадим Валерианович не только один из самых выдающихся мыслителей и историков второй половины XX века, но не затерялся бы он ни в золотом XIX веке, ни в серебряном. Легко представляю Вадима Кожинова в компании Константина Леонтьева, Николая Данилевского, Аполлона Григорьева. Уверяю вас, он был бы там своим. Естественным вижу его равноправное творческое общение и с Василием Розановым, и с Николаем Бердяевым, и с Дмитрием Мережковским. Ни в чем не уступает Кожинов и лучшим западным интеллектуалам, вроде Шпенглера и Тойнби, не говоря уже о Шмидте с Юнгером.
Конечно, рассуждая о личности Вадима Валериановича, нельзя не вспомнить великого философа и филолога Михаила Михайловича Бахтина, который оказал на Кожинова очень большое позитивное влияние. Именно от Бахтина воспринял Кожинов гениальную идею незавершенности, предстояния самому себе и идею диалогичности. Это позволило Вадиму Валериановичу понять очень важную истину – не может быть в бытийственном процессе остановки, прерывания преемственности, черных дыр. Есть единый процесс становления, в котором «все впереди и всегда будет впереди», как говорил Бахтин. Естественно, все это относится и к советской эпохе, диалогически связанной как с прошлым, так и с будущим.
И Кожинов бросил вызов шестидесятнической либеральной идеологии, утверждающей, что советский период – черная дыра русской и мировой истории. Он не просто выдвинул тезис о неразрывности нашей истории, о ее единстве и преемственности, он это блестяще доказал в своих книгах, в своих неподражаемых интервью, в своих публичных диспутах с оппонентами. Кожинова никто из либеральных оппонентов никогда не мог сбить с толку в полемике. Он всегда с блеском выигрывал. Он, безусловно, исцелил сознание многих русских интеллигентов. Можно сказать, что Кожинов вернул в общественное русское сознание идею целостности и неразрывности отечественной истории. Например, он одним из первых не побоялся сказать и доказать, что в советском искусстве, в соцреализме был большой стиль, был имперский и русский стержень. Он победил солженицизм и коллективного Троцкого. При этом Вадим Валерианович никогда не впадал в противоположную крайность, то есть в глупое советофильство. Он был предельно объективен. Во всяком случае, я более объективного исследователя советской эпохи не знаю.
Неподражаем кожиновский стиль, сочетающий богатство языка, высочайшую литературность с ясностью и глубиной. Его легко читать, любая книга Кожинова проглатывается без отрыва. Поражает его свобода перемещения в историческом времени. И здесь нельзя не вспомнить еще одного великого историка Льва Гумилева, с которым у Вадима Кожинова была несомненная преемственность. В своем сознании он держал тысячи ассоциаций, позволяющих ему делать головокружительные, парадоксальные сопоставления. Антиномичность кожиновского мышления поразительна. Он, как никто, умел дать целостную, универсальную историческую картину, и здесь мы видим торжество полифонического, диалогического мышления над либерально-большевистским монологическим мышлением.
Анализируя причины распада СССР, Кожинов на первое место выдвинул утрату в Российском обществе веры в свое государство. Так же он объяснял и падение России в 1917 году. На мой взгляд, это очень точно – утрата веры. Особенно это актуально в наши дни, когда идет мировая либеральная революция, в вихре которой закружилась уже и Россия. И наша задача сейчас во что бы то ни стало эту веру не утратить, так как по мнению Вадима Кожинова еще одной революции Россия не выдержит. Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы остановить либеральную революцию в России.
Иногда православные церковные люди упрекают Вадима Кожинова в недостаточной церковности. Может быть формально так оно и есть. Но верующим человеком он был, во Христа веровал, что для человека, вырвавшегося из шестидесятнического плена, совсем немало. Раба Божьего Вадима отпевали в православном храме, мы молимся за него. Но самое главное, что все его творчество пронизано христианским духом, неизбывно связанно с Православием. Немногих достойных людей смогут представить шестидесятники в свое оправдание, и первым из них, несомненно, будет великий Вадим Кожинов.
Иерей Александр Шумский