До конца, до тихого креста
Пусть душа останется чиста...
Николай Рубцов

  В четверг второй недели Великого поста мне позвонили с третьего телевизионного канала и попросили рассказать о Великом посте в рубрике ТВЦ «Настроение». Договорились о записи на следующий день, пообещали прислать служебную машину.

  В назначенное время я вышел из подъезда, напротив которого уже стоял темно-синий форд. За рулем сидел седовласый, благообразный немолодой человек, облик которого как-то не вязался с привычным образом водителя служебного автомобиля. Поздоровались.
  - Похож на актера Бориса Новикова, - подумалось мне и сразу вспомнился гениальный фильм «Тихий Дон», в котором выдающийся актер сыграл роль казака Митьки Коршунова. Ассоциация оказалась неслучайной. Из разговора выяснилось, что Василий Иванович, так звали водителя, действительно происходит из донского казачества. Но подробно об этом немного позже.
Мы как-то сразу вошли в контакт, и пошел оживленный разговор, благо в московских пробках теперь времени хоть отбавляй. Говорили о многом. О том, что не хватает в стране сильной хозяйской руки, поэтому расплодились воровство и бесчестие. Естественно вспомнили, что когда-то такая рука была и обеспечивала в стране порядок, что в сейфе обладателя этой сильной руки после его смерти рассчитывали найти несметные сокровища, а нашли только пару дырявых сапог и несколько сломанных карандашей. Я сразу обратил внимание на то, что у Василия Ивановича очень хорошая породистая народная речь.
  - Вы случайно не из казаков? - спросил я.
  - Точно, а как догадались? - спросил он в свою очередь
  - Да сам не знаю, похожи вы на казака, был бы я режиссером, обязательно пригласил бы вас сниматься, - пошутил я.
  На вопрос, давно ли он в Москве, Василий Иванович сказал, что в столице смолоду, что как-то не задалась жизнь на Дону и пришлось перебираться в первопрестольную.
  - Одна из причин - это дело, - сказал Василий Иванович, приложив указательный палец к кадыку. Русскому человеку не надо объяснять, что значат слова «это дело» и что означает палец, приложенный к кадыку.
  - Я заведовал зверофермой, - продолжил Василий Иванович, - в основном мы поросят выращивали, ну так один сосед придет, говорит: дай поросеночка, другой, а расплата-то одна - бутылка. Я сначала по сто грамм принимал, потом по двести, но а дальше, как говорится полилась степная песня.
  - Выпью ночью в поле с конем, - пошутил я.
  - Ну да, и с конем, и без коня, - с улыбкой подтвердил Василий Иванович, - одним словом, понял я, что еще немного и жизнь моя во цвете лет как струнка оборвется. Короче, завязал, а вскоре женился и перебрался в Москву.
  Помолчав немного, он продолжил, - вот дед у меня был, так тот меру знал, прожил до 85 лет и никогда больше трех стопок себе не позволял. Вот говорят, русские не знают меры. Мой дед знал. У них с бабушкой всегда на столе большой графин с самогоном стоял. Самогон прозрачный и крепкий. Дед сам варил. Они с бабушкой сядут вечерять, по три стопки примут и больше ни-ни.
  На мой вопрос был ли дед верующим, Василий Иванович ответил,
  - В церковь он ходил редко, набожным вроде не был, в отличие от бабушки, но Бога никогда не хулил. Возможно, он не все мне говорил, время-то в этом смысле было непростое. Но какую-ту тайну жизни он ведал. Буквально за месяц до его смерти я приехал на хутор, помочь по хозяйству. Мы с дедом мешки с картошкой тягали, а каждый мешок - это пять ведер. Так он мне ни в чем не уступал. Когда закончили, он мне говорит: «Знаешь, Васек, я скоро помру». Спокойно так сказал. Да, ладно, дед, говорю, куда тебе помирать, ты вон какие мешки тягаешь. «Нет, внук, всего должно быть в меру и жизни тоже, пора мне», - говорит он. И дальше называет точный день своей смерти. Я тогда не поверил, а за три дня до смерти увидел его во сне и он мне говорит: «Василий, приезжай. Пора». Приехал я на хутор, иду к хате, а навстречу заплаканная сестра: «Вась, ты как здесь, дед помер, я собралась тебе срочно телеграмму отправлять?». Да я знаю, говорю. Сестра спрашивает: «Откуда, тебе кто-то сказал?». Да кто- кто сказал, сам дед и сказал, во сне пришел, и велел приезжать. Умер дед просто. В назначенный день оделся во все чистое, лег и все. Также, кстати, и бабушка умерла в 95 лет. Вышла она на крыльцо рано утром и долго-долго на небо смотрела. Сестра ее еще спросила: «Бабуль, ты чего?». А та отвечает: «Хочу в последний разок на раннее небо поглядеть». Потом пошла, легла, руки сложила и сама закрыла глаза.
  - А как деда с бабушкой звали? - спросил я.
  - Деда - Григорием звали, по батюшке Семеновичем, а бабулю - Анастасией.
  - Ну надо же, имена словно из «Тихого Дона». Все-таки еще раз убеждаешься, каким гением был М. Шолохов, все действительно из жизни взял, - подумалось мне.
  - Наверное, Григорий Семенович всю войну прошел? - спросил я.
  - Да, от звонка до звонка. Ранений у него не счесть. Все тело в шрамах, но особенно лицо, все в буграх и вмятинах. Я пацаном удивлялся, как это он ловко, буквально в несколько движений, выбривал до последнего волоска эти бугры и вмятины немецкой трофейной бритвой. Говорю: «Дедуль, как это ты умудряешься чисто побриться и не порезаться?». «А ты, Васек, покоси с мое, так еще лучше сможешь», - дед отвечает. Он действительно косил на загляденье. Я тоже косить умею, но дед творил косой чудеса. На Дону травы густые, длинные. У нас получалось только раннюю росистую траву косой брать, а как солнце припечет, трава подсохнет, то косить становилось трудно, трава ложится под косой, но не срезается. А дед любую траву своей косой брал. Постучит по ней брусочком, пару раз им проведет и срезает не то, что как бритвой, а как лазером. Травинки хоть сантиметром вымеряй, все одинаково срезаны. Он на покос на несколько недель уходил. Шалаш поставит и пошло дело. Только слышно, как коса поет и словно струнка на балалайке лопается - бзынь, бзынь. Сам косит, сам сушит, сам скирдует. Я к нему наведывался, хлеб приносил и кое-что из продуктов, а он меня чаем травяным поил. Сам травок разных наберет, такой чай вкусный делал, и главное чай сладким получался, хотя и без сахара. До сих пор запах и вкус этого чая помню - запах Дона. Где такой теперь попьешь? Слава Богу, дед до разгара этой перестройки помер, не увидел нашего нынешнего позора.
  - Наверное, дед еще и рыбаком знатным был? - спросил я.
  - Нет, Григорий Семенович рыбачить не любил, а вот охотник был дюжий. У него, кстати, и автомат, и винтовка были припрятаны. Зимой всегда на волка ходил. Лыжи наденет, сухой паек прихватит и на неделю уходит. Всегда шкуры одного-двух серых приносил. Он говорил, что круг у волчий стаи немного больше 50 км. Вот он такие круги за стаей и проделывал. Я его спрашивал, почему он вожака не убивает. Он говорит: «Вожака нельзя, вожака убьешь, из одной несколько стай образуются, и хлопот тогда не оберешься. А эту стаю я знаю, и повадки вожака мне известны». Стрелял дед здорово, хотя один глаз у него не видел совсем. Он глаз на войне потерял, но как? Ему осколок попал прямо под бровь, глаз остался, но видеть перестал. Он после госпиталя ничего никому не сказал и с одним глазом войну заканчивал, был и пулеметчиком, и снайпером, и разведчиком. Я его спросил, почему он про глаз ничего врачам не сказал. Дед ответил: «Да чего говорить-то, второй же глаз видит, значит надо дальше воевать, а то комиссовали бы». Да он, конечно, настоящим героем был, хотя никогда от него ни одного слова бахвального не слыхал. Две похоронки на него пришло во время войны. Как-то спросил его про лицевое ранение. Он говорит: «Осколок попал в щеку, зубы выбил и почти отрезал язык, он на ниточке болтался. Слава Богу, нашелся хирург, который мне язык пришил. Дал стакан спирта, говорит - терпи. Я терпел, пока он пришивал. Как пришил, дал второй, - я заснул. Проснулся - язык на месте. Поболел, поболел, да перестал». Главное, что дед прекрасно говорил, без дефектов. Шепелявил немного, но это от того, что ни одного зуба не осталось. Он их потом никогда не вставлял, жевал одними деснами. Эти десны у него как жернова работали. Все ими пережевывал лучше, чем я зубами. Все только диву давались. Единственное, что он не мог жевать, так это сало, оно с десен соскальзывало. Поэтому он его мелко резал и глотал. Имел только четыре класса образования, но решал мне задачки по математике и физике за старшие классы. Конечно, его выбрали председателем колхоза. Дед никогда не ругался матом. Редко-редко, когда его что-нибудь особенно задевало, он произносил два непонятных слова «вонча-клянча». Когда по возрасту дед покинул пост председателя, на его место пришел какой-то молодой халтурщик. Григорий Семенович иногда в сердцах говорил: « Я в свое время ежедневно на телеге все хозяйство объезжал, а этот на жигулях только в город мотается, вонча-клянча». В начале перестройки ветеранам стали выделять бесплатные заказы к 9 мая. И как-то деда позвали получить такой заказ. Он пришел в местное сельпо, где их выдавали, но ничего не взял и вернулся с пустыми руками. Я его спросил, почему он ничего не взял, и Григорий Семенович ответил: «Да неудобно как-то стало, я и ушел». Когда я увидел деда в гробу, то подумал, что он пошутил. Лицо у него было совершенно живое и здоровое, казалось, что он мне сейчас подмигнет. Бабуля потом еще десять лет прожила и умерла в 95. Тоже крепкая была. Я как-то приехал ее навестить и привез с собой водку «Белый орел», помните, такая была? Сели за стол. Она говорит: «Наливай, Васек, твоего орла». Я налил, она выпила, посидела минутку молча и говорит: «Ты чего мне воды налил, смеешься над старухой?». После второй стопки говорит: «Вот теперь что-то есть, хотя с самогоном моего Семеныча не сравнить». В последнее время мне постоянно снится сон, как мы с дедом косим траву, а в ней видимо-невидимо земляники, я просыпаюсь и ощущаю запах сена и земляники. Это мне Григорий Семенович весточку шлет о том, что все у него там хорошо.
  Мы подъехали к зданию телестудии на Мосфильмовской улице, я рассказал о Великом посте, а потом Василий Иванович отвез меня домой. Обратной дорогой уже почти не говорили. И ему, и мне было хорошо на душе, как после молитвы. Подумалось, до чего же красива «тихая моя Родина»...