Священник Александр Шумский о православном социализме …

  Послушайте, братия мои возлюбленные, не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое Он обещал любящим Его? А вы презрели бедного. Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли безславят доброе имя, которым вы называетесь?
(Апостол Иаков, гл. 2, 5-7)

  В последнее время все активнее обсуждается тема «православного социализма». Тема эта – неновая, не сегодня поставленная. Она периодически возникала и в XIX веке, и в XX столетии. И я, в частности, рассматривал данную тему в ряде своих статей, особенно в рассказе «Освящение», опубликованном на РНЛ в 2010 году. Потом этот рассказ вошел в мою книгу «За Христа до конца». Позволю себе процитировать соответствующее место из этого рассказа: «Хотелось бы привести еще одну цитату из Дневника святого праведного Иоанна Кронштадтского: «Все должно быть у нас общее, как солнце, воздух, огонь, вода, земля – общие всем нам. Также должны быть общими – частью – и пища, деньги, книги и вообще все дары Господни, данные нам обще для всех и удоборазделяемые. И несправедливо держат в сокровищницах своих избытки свои люди богатые, тогда как есть много людей бедных, нуждающихся в необходимом пропитании в необходимой одежде и жилище». Вы только вдумайтесь в эти слова святого. Ведь перед нами программа христианского социализма! И очевидно становится, что если бы российская элита тех времен не топтала цинично Евангелие, то у большевиков не было бы никаких шансов. Но и большевики продемонстрировали удивительную тупость и узколобость революционеров, даже не попытавшись использовать ресурс христианского социализма, предлагаемый праведным Иоанном. Действительно, атеизм и богоборчество лишают человека разума. Наверное, наиболее предпочтительной для России является система, в которой социализм сочетается с православной монархией.

  В этой связи хотелось бы немного порассуждать об отношении Евангелия и Христианства к социализму и капитализму. Евангелие, конечно, не может быть привязано к той или иной социально-политической и экономической системе. Но, на мой взгляд, социализм, при всех своих идеологических издержках, ближе по духу к Евангелию, чем капитализм, при всех своих кажущихся достоинствах. У социалистического человека меньше внутренних преград для принятия Христианства, чем у капиталистического. Коллективизм, при всех своих искажениях, предпочтительнее для Христианства, чем буржуазный индивидуализм. В коллективизме сохраняется жертвенный дух, а в индивидуализме он абсолютно отрицается. Коллективиста при определенных условиях можно исправить и расположить ко Христу. Буржуазный индивидуалист в принципе неисправим, в нем не за что зацепиться Христианству. И, конечно, буржуазный индивидуализм абсолютно несовместим с личностью, потому что он, повторяю, отрицает жертвенность. Коллективизм, с одной стороны, подавляет личность, но, с другой стороны, он сохраняет условия для ее возрождения, потому что любой коллективизм строится на идее жертвенности, что всегда близко христианскому пониманию личности, так как личность раскрывается только через жертву. Коллективизм предполагает служение высшему идеалу, а буржуазный индивидуализм исключает служение сверхличному идеалу и делает объектом служения исключительно самого себя, т.е. провозглашает самоистуканство. По моему глубокому убеждению, буржуазная Россия не смогла бы победить фашистскую Германию в Великой Отечественной войне».

  Как видим, великий святой праведный Иоанн Кронштадтский в своих рассуждениях о справедливости вплотную подходит к тому, что мы сегодня называем «православным социализмом».

  И возникает в этой связи еще один очень интересный вопрос – а каково было бы отношение другого русского гения духа Федора Михайловича Достоевского к советской социалистической эпохе, доживи он до нее.

  Я понимаю всю уязвимость своего вопроса. У кого-то такая постановка вопроса вызовет крайнее раздражение. Но без Достоевского не понять глубины темы. Конечно, всегда было принято считать, что Федор Михайлович в своих романах, особенно в «Братьях Карамазовых», в «Бесах» и в «Идиоте», разоблачает, прежде всего, социализм-коммунизм. С этим спорить невозможно. Но, c другой стороны, Достоевский смотрит глубже и прозревает вещи более страшные, чем социализм-коммунизм. На то он и Достоевский! Об этом я писал в статье «Красная и голубая вавилонские башни», опубликованной на РНЛ. Необходимо также отметить, что он разоблачает не реальный социализм в «живой жизни» (любимое словосочетание писателя), а коммунистическую атеистическую идеологию. Реальный социализм он разоблачать и, тем более, изображать не мог, так как этого живого социализма еще не было в природе. Не следует также забывать о том, что Достоевский в молодости придерживался социалистических взглядов, входил в революционную группу. И хотя Федор Михайлович впоследствии, пройдя каторгу, полностью разорвал с революционерами и коммунистической атеистический идеологией, став глубоко православным человеком, тем не менее, он сохранил в себе сочувствие к идее социальной справедливости, к идее всеобщего братства. Больше всего на свете Достоевский презирал буржуазность во всех ее проявлениях. Здесь он практически полностью совпадал с Константином Леонтьевым.

  А теперь вчитаемся в страницы «Дневника писателя», в котором у Достоевского есть не менее гениальные страницы, чем в его великих художественных произведениях: «А между тем находила новая гроза, наступала новая беда – "золотой мешок"! На место прежних "условных" лучших людей являлась новая условность, которая почти вдруг получила у нас страшное значение. О, конечно, золотой мешок был и прежде: он всегда существовал в виде прежнего купца-миллионера; но никогда еще не возносился он на такое место и с таким значением, как в последнее наше время… Кроме разврата с самых юных лет и самых извращенных понятий о мире, отечестве, чести, долге, богатство ничего не вносило в души этого юношества, плотоядного и наглого. А извращенность миросозерцания была чудовищная, ибо надо всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: "Деньгами все куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь". Трудно представить сухость сердца юношей, возраставших в этих богатых домах. Из чванства и чтобы не отстать от других, такой миллионер, пожалуй, и жертвовал иногда огромные суммы на отечество, в случае, например, опасности (хотя случай такой был лишь раз в двенадцатом году), - но пожертвования он делал в виду наград и всегда готов был, в каждую остальную минуту своего существования, соединиться хоть с первым жидом, чтобы предать всех и все, если того требовал его барыш; патриотизма, чувств гражданского почти не бывает в этих сердцах… И вот, прежние рамки прежнего купца вдруг страшно раздвигаются в наше время. С ним вдруг роднится европейский спекулянт, на Руси еще прежде неведомый, и биржевой игрок. Современному купцу уже не надо залучать к себе на обед "особу" и давать ей балы; он уже роднится и братается с особой на бирже, в акционерном собрании, в устроенном вместе с особой банке; он уже теперь сам лицо, сам особа. Главное, он вдруг увидал себя решительно на одном из самых высших мест в обществе, на том самом, которое во всей Европе давно уже, и официально и искренно, отведено миллиону, и – уж разумеется, не усумнился сам в себе, что он и впрямь достоин этого места. Одним словом, он все более и более убеждается теперь сам, от самого чистого сердца, что он-то и есть теперь "лучший" человек на земле взамен даже всех бывших прежде него. Но грозящая беда не в том, что он думает такие глупости, а в том, что и другие (и уже очень многие), кажется, начинают точно так же думать. Мешок у страшного большинства несомненно считается теперь за все лучшее. Против этого опасения, конечно, заспорят. Но ведь фактическое теперешнее преклонение пред мешком у нас не только уже бесспорно, но, по внезапным размерам своим, и беспримерно. Повторю еще: силу мешка понимали все у нас и прежде, но никогда еще доселе в России не считали мешок за высшее, что есть на земле…Но народ, стомиллионный народ наш, эта «косная, развратная, бесчувственная масса» и в которую уже прорвался кол – что он противупоставит идущему на него чудовищу материализма в виде золотого мешка?...»

  Нельзя не заметить крайнюю тревогу Достоевского в связи с возможным растлением народа русского «золотым мешком». Ничего страшнее для нашего национального пророка нет.

  Но ведь какой из всего этого напрашивается неумолимый вывод? А вывод такой – если бы не наступил советский период русской истории, если бы не пришел реальный живой социализм, нас всех – народ, государство, интеллигенцию – сожрал бы «денежный мешок», который, без сомнения, гораздо хуже и опаснее коммунистической идеологии. В этом мы убеждаемся, глядя на сегодняшнее положение вещей в России. Политрук шел в атаку на врага и жертвовал своей жизнью, а «денежный мешок» никогда бы этого делать не стал и продал бы врагу Родину, называя еще себя при этом русским, а не советским.
 
  И дерзну сказать, что Достоевский, не задумываясь, отдал бы предпочтение политруку перед «денежным мешком». В свое время на РНЛ был опубликован мой фантастический рассказ «С кем вы, русские писатели?», в котором я выражаю убежденность, что Достоевский, так же как и многие другие лучшие русские писатели и поэты, поддержал бы Сталина и советский народ в годы Великой Отечественной войны. Но главное в том, что политрук способен стать настоящим христианином, а «денежный мешок» никогда. Из комсомольца Павла Корчагина, героя романа Николая Островского «Как закалялась сталь», мог бы при определенных обстоятельствах выйти подвижник христианского благочестия, потому что он был жертвенной личностью. Во время Великой Отечественной войны многие Павлы Корчагины стали верующими, а некоторые из них даже священнослужителями и монахами. Но из господина Лужина, персонажа романа Достоевского «Преступление и наказание», готового за копейку удавиться, мог получиться лишь законченный негодяй. Хотя Павел Корчагин считал себя атеистом, а такой как Лужин, глядя на икону, мог и перекреститься.

  Во время Великой Отечественной войны Лужины становились либо открытыми предателями, переходя на сторону врага, либо на продовольственных базах в тылу подъедались. И мы видим, что Достоевский любит преступника и убийцу ницшеанца-коммуниста Раскольникова, предвидя в нем духовное возрождение, но ненавидит и презирает Лужина, мечтающего стать «золотым мешком».

  На днях по одному из каналов TV показывали художественный фильм «Матрос Чижик». Последний раз я видел эту картину в своем далеком детстве. Потрясающий, совершенно православный фильм. Главный герой картины матрос Чижик в исполнении блистательного актера Михаила Кузнецова – православный верующий человек. Он постоянно вспоминает Господа нашего Иисуса Христа, творит крестное знамение, носит нательный крест. Вообще весь фильм наполнен христианской атрибутикой. Побеждает в картине христианская любовь. Даже злобная барыня, малолетнему сыну которой прислуживает Чижик, просит у последнего в конце фильма прощение за те унижения, которые он претерпел от нее. А муж барыни, капитан корабля, пытается предложить Чижику деньги, но тот со смирением отказывается их принять. Но есть в фильме и скрытая сторона. Подспудно показывается одна из главных причин будущих русских революций – унижение сильными мира сего человеческого достоинства простых людей.
 
  Но ведь что особенно поражает. Фильм появился на экране в 1955 году (!), то есть в самый разгар советского периода. Как же такое могло произойти?! Как в СССР в 1955 году могли в художественном кино положительно и открыто представлять нашу православную веру? Где же советская атеистическая цензура?! Тем более, что у власти в это время был уже ярый гонитель Православия, лютый атеист Никита Сергеевич Хрущев. Как же он пропустил такое?

  Я полагаю, что дело заключалось в следующем. Хорошо известно, что во время Великой Отечественной войны у Сталина и части советской правящей верхушки (Молотов, Маленков, Берия) изменилось в лучшую сторону отношение к Православной Церкви. Это позитивное отношение советской власти к Православию продолжилось и после войны. Например, Вячеслав Михайлович Молотов буквально спас вскоре после войны многие мощи святых от сожжения, в частности, мощи святителя Алексия митрополита Московского и мощи благоверной княгини Анны Кашинской. Маленков впоследствии стал церковным старостой, а Берия предлагал реформы, которые однозначно предполагали послабления для Церкви. И даже после смерти Иосифа Виссарионовича Сталина ничтожество Никита Хрущев не смог сразу декларировать свой бешеный атеизм. Еще два года после смерти вождя длилась настоящая подлинная сталинская оттепель, сталинская инерция, значительно расширившая свободу Церкви и верующих и, соответственно, свободу для искусства.

  И 1955 год был последним годом сталинской оттепели. Поэтому в 1955 году был еще возможен «Матрос Чижик». Но уже в 1956 году все было кончено – прошел хрущевский XX съезд КПСС со всеми вытекающими отсюда последствиями, главным из которых было возобновление большевистско-троцкистского гонения на Церковь и верующих. Началась троцкистская оттепель, когда оттаяли все нечистоты. И одним из «проклятых вопросов», как сказал бы Достоевский, остается вопрос, почему Господь допустил после смерти Сталина приход к власти Хрущева, а не Молотова или Берии, которые, безусловно, не были сторонниками возобновления большевизма-троцкизма. Но об этом поговорим в следующих материалах.

Священник Александр Шумский, публицист, член Союза писателей России